до середины дойдя входишь в дремучий лес подыхаешь в лесу проходишь дремучий лес
и вместо тебя из кустов вылезает somebody else
ктотоещей походкой летящей пошустрее да попростей
у него мешок новостей база знаний язык без костей
лиловый пиджак дурацкий колпак ему завсегда ништяк
я не умею так

да что ж он господи делает как моим телом гуляет моим языком несёт
пилот отдыхает отвечает автопилот
у него ничего не болит он всех целует любит пляшет поёт никогда не умрёт

ну и ладно ладно только не думать о том
как твоё прошлое настоящее доползёт по следам повылезет из кустов
зашипит окровавленным мёртвым ртом:
а вы
а я
а меня никогда никто

(с) Ольга Мельник

---

09.09.2015 в 20:44

Пишет  Desexado:

ПРОШУ МАКСИМАЛЬНОГО РЕПОСТА!!!

Я живу в самой свободной стране в мире! Моя страна настолько свободна, что незнакомые дяди в нарядных оранжевых жилетках однажды утром могут нагрянуть ко мне во двор по адресу: Казань, Гвардейская 38, и, не предъявляя никаких документов, спилить двадцать деревьев! Охваченная восторгом от понимания, как легко и свободно мне будет дышаться в жару следующим летом, я кинулась искать виновников, нанесших мне лично и общей экологии города непоправимую пользу. А дальше сказ о том, как дурак в свободной стране правды искал.
Родной участковый, который меня бережет, сослался, что не смыкая глаз берег меня всю ночь и сейчас отсыпается, потому в данный момент уберечь меня от беспощадно причиняемого добра никак не может. "О'кей" - сказала я и отправилась искать правды выше. Следующей инстанцией было ООО УК ЖКХ Гвардейская, где мне, как водится в моей свободной стране, вежливо и очень доходчиво объяснили, что для того, чтобы взглянуть на порубочный билет и заявление от жильцов на спил, мне необходимо явиться в это самое ТСЖ в назначенный день после дождичка в четверг. "О'кей" - сказала я, и отправилась еще выше. Следующей инстанцией стали многоуважаемые депутаты городской Думы. Но господа изволили быть заняты: видимо, в преддверии выборов у них выпал очень плотный график фотосессий, а я, теперь уже действительно вежливо, оказалась послана далеко-далеко отсюда. "О'кей" - сказала я и отправилась в Комитет внешнего Благоустройства г. Казани. Здесь люди оказались не такими свободными, и через 15 минут действительно явился инспектор. И вот ведь чудо, все документы сразу оказались в наличии и предъявили их без всяких заявлений. Выяснилось, что согласие на спил из шестидесяти четырех жильцов подписали только шестеро. Герои! А в порубочном листе дендрологом были признаны непригодными семнадцать деревьев. Семнадцать! Действительно, что два раза ходить? Давайте спилим все, и дела нет, что в документе написано! Чудеса на этом иссякли, инспектор развел руками и уехал, пробормотав напоследок заклинание "ну если все уже все равно спилено, назад не приставишь", а дяденьки в оранжевых жилетах продолжили свое благородное дело, дорезая остатки этих мерзких зеленых деревьев.
В данный момент я снова говорю "О'кей" и пишу заявление в Прокуратуру в надежде, что, может быть, там я сумею добиться правды. И потому прошу вашей помощи: не пожалейте полминуты и одного клика на репост, и, может быть, завтра вам и вашим детям будет дышаться чуточку легче, потому что, возможно, всем миром мы сумеем докричаться и остановить чудовищный вандализм, творящийся не только в моем дворе, но и повсеместно.
С Уважением, дурак, ищущий правды, в миру Шарафиева Александра.

---

30.01.2015 в 02:52

Пишет  Скрёб-поскрёб:

Когда покров земного чувства снят
Отец умер к полуночи, а воскрес перед рассветом, в час утренних сумерек. Когда я проснулся, он сидел за кухонным столом — маленький, худой, туго обтянутый кожей, с редкими волосами и большими ушами, которые в смерти, казалось, сделались еще больше. Перед ним стояла чашка — пустая, ибо мертвые не едят и не пьют. Я накрошил в тарелку черного хлеба, залил вчерашним молоком и сел напротив.

— Что ты, отец? — спросил я его, но он ничего не ответил, только покачал головой.

Мертвые не говорят — таков закон Леса; о том, что им нужно, мы можем лишь догадываться, трактуя жесты и читая по глазам. Руки отца лежали на столе — узловатые, тощие, в синих венах. Указательный палец на правой легонько подрагивал — тук, тук, тук-тук. Живой, отец любил барабанить по столу: быть может, сейчас, перейдя черту, из-за которой нет возврата, он делал это именно для меня, словно желая сказать: смотри, я никуда не делся, я всегда буду с тобой.

Да, руки еще вели себя по-старому, но вот глаза — глаза его изменились, обрели двойное дно. Как и всегда, он смотрел на меня ласково и чуть насмешливо, вот только за обычным этим выражением просвечивало что-то другое, какие-то спокойствие, понимание, ясность — словом, то, что этому взбалмошному рыжему человечку, любившему кричать, спорить, ругаться и переживать из-за чепухи, при жизни было совсем несвойственно.

Метаморфоза эта опечалила меня. Я не боялся отца — все мертвые оживают перед тем, как навсегда уйти в Лес — но этот неуловимый, загадочный свет в его глазах, он говорил слишком ясно, открыто, беспощадно: все прошло, боль кончилась, он уходит, а ты остаешься здесь.

Ком подкатил к горлу, мне захотелось сказать отцу «Прости меня, пожалуйста, прости!», хотя это он покидал меня, а не наоборот. Кто придумал этот извечный закон? Для чего Он на краткое время возвращает нам во плоти бессловесных, любимых наших, еще не позабытых мертвецов? Что ему нужно от нас? Наши слезы? Раскаяние? Сожаление? Любовь? Я не знал. Отец сидел передо мной, я мог дотронуться до него, обнять, уткнувшись носом в плечо, но все это было напрасно, исправить ничего было нельзя, и мне оставалось лишь плакать и радоваться сквозь слезы, что позади остались тяжелый хрип, рубашка, мокрая от пота, таз с кровавыми пятнами, агония и финальный перелом; что путь очистился, и впереди — Последнее Дело и дорога в окутанный белым туманом Лес.

Что он такое — этот Лес? Откуда он взялся и каково его назначение? В старых каменных табличках, по которым мы учимся читать и писать, говорится, что Он был всегда, что именно оттуда пришли первые люди, и именно там, среди мшистых елей, блуждают в вечном забвении те, кто некогда нас оставил. Правда это или нет — неизвестно. Мы провожаем мертвых до опушки, но следом не идем никогда.

Лес начинается сразу же за полями пшеницы, он окружает город сплошным кольцом, зелено-голубым колючим частоколом. Дело ли в неведомой силе, что исходит от вековых деревьев, или в негласном запрете, бытующем испокон времен, но и легкомысленные тропинки, и увесистые следы шин — все пути поворачивают, словно пасуя, перед этой глухой, грозной, молчаливой стеной.

Лес ограничивает наш мир, делает его простым и понятным. Все, что в городе — все знакомое и родное. Все, что там, в Лесу — непостижимое, неведомое. Лес для нас — это Тайна, Загадка. По нему проходит граница нашего миропонимания. Он воплощает собой рождение и смерть.

В сущности, достоверно о Лесе мы знаем только одно — то, что к нам он странным образом неравнодушен. Речь идет о Последнем Деле: когда человек умирает, Лес на короткое время возвращает его к жизни, возвращает измененным, исправленным, зачем-то — немым — чтобы мы, живущие, помогли мертвецу обрести что-то важное, без чего он не сможет отправиться в вечный поиск под сенью хмурых еловых лап.

Полдни в нашем городе тихие: не слышно рева машин, скрипа качелей, детского смеха. Все вокруг словно спит в мягком солнечном свете: лишь курится труба пекарни да стрекочет из окна соседнего дома пишущая машинка. Я и отец — за три месяца болезни он словно сгорбился, стал ближе к земле — мы сидим на спортплощадке, на нагретых шинах, вкопанных наполовину в землю. Я только что сделал «солнышко» на турнике — совсем как раньше, когда мы тренировались вместе, и теперь думал: что же это — самое важное для моего мертвеца, что он возьмет с собою в последнее странствие?

— Помоги мне, отец, — попросил я. — Я ведь живой, я не знаю, что нужно. Что это — слово?

Он покачал головой.

— Вещь?

Кивнул.

— Хорошо, — сказал я. — Я принесу тебе, а ты выбери.

Я сходил домой и вернулся с его любимыми вещами. Я принес тяжелые водонепроницаемые часы со стершейся позолотой, набор пластинок, удочку и крючки, старый солдатский ремень, выцветшую фотографию матери, складной нож, любимую клетчатую рубашку — и каждый предмет своей ушедшей жизни отец встречал кивком узнавания, и каждый, осмотрев, откладывал в сторону — с любовью, но и с укоризной: не то, не то.

Я смотрел на отца и боролся с желанием дать ему бумагу и попросить написать желаемое. Это запрещали правила: только жесты, только глаза, только мучительный перебор возможного.

— Для чего это — как ты думаешь, отец? — спросил я его, а на деле — себя, конечно же. — Если это должно нас как-то сблизить, то почему теперь, а не тогда, когда ты был жив? Если же нет, то зачем? Что это — загадка смерти, облеченная в плоть? Нет же никакого смысла в том, чтобы тебе забирать с собою что-то. Ты вполне можешь пойти и налегке, разве нет? Да и что ты будешь делать с этой вещью там, в белом тумане, среди вечных деревьев?

Говоря все это, я смотрел на свой — не наш, теперь только мой город — летний, теплый, окруженный Лесом, окутанный вечной тайной воскресающих и уходящих прочь — как вдруг на плечо мне легла рука отца. Я обернулся — глаза его смотрели понимающе, но строго — и устыдился своих наивных вопросов. Загадка Леса не требовала разрешения, она просто была, и мне в свою очередь оставалось лишь подчиняться ей, как все мы подчиняемся неодолимым силам — времени, полу, кровному родству.

— Хорошо, — сказал я. — Что тебе нужно — мы поищем еще. А пока — давай вернемся домой.

Вечером похолодало, из Леса повеяло хвоей, заморосил дождь, по улицам пополз белый туман. Отец не вернулся на смертное ложе, и, лежа в кровати, я слышал, как он бродит в своей комнате — босыми ногами по струганым доскам. Шаг, другой, остановка, снова шаг, круг за кругом — так память блуждает по знакомым местам, но не находит, за что зацепиться.

Наутро я думал продолжить поиски, но оказалось, что отец уже нашел. Мне стало стыдно — я словно сделал что-то не так, провалил испытание, не выполнил поставленную передо мной задачу, тем более, что вещь, которую он теперь держал в руках, принадлежала некогда мне. Это был его подарок, красный резиновый мячик, я играл с ним, когда был ребенком. Воспоминание: прыг-скок, мяч звонко ударяется об асфальт, пружинит в небо, падает, подпрыгивает, катится под машину, я лезу за ним, пачкаюсь, мать ругается, отец смеется — а я счастлив, мне ничего не нужно, кроме этого лета, этого дня, этой минуты.

Мячик потускнел со временем — сказались игры, лужи и, наконец, чердак, куда он отправился в день, когда мне подарили взрослый, футбольный, черно-белый мяч. Там он лежал десять лет — долгих десять лет в темноте, под протекающей крышей, среди пыльных, давным-давно позабытых вещей. Сказать по правде, я почти не вспоминал о нем — все же это была детская игрушка, а о том, чтобы как-то продлить свое детство, я никогда не мечтал, пускай оно и было счастливым и безмятежным, то есть таким, каким ему полагается быть.

Мяч валялся на чердаке, а я жил своей жизнью. Каждый из нас был сам по себе. Но теперь этот маленький кусочек прошлого лежал в руках моего мертвеца, и значение у него было иное — не просто вещица, но якорь, закинутый в старые-добрые времена, ниточка, которая свяжет отца с домом.

Это был удар, и удар болезненный, в самое сердце — я скорчился бы от боли, когда бы не был внутренне готов. Лес забирал отца, но, словно в насмешку, напоминал, что он по-прежнему любит меня, что я по-прежнему для него важен.

Нет, это была даже не насмешка, а просто слепое равнодушие чего-то неизмеримо более огромного, что устанавливает законы жизни и требует их соблюдения — не важно как, пусть и ценою боли, горечи, слез. Нас было двое против него — я и отец — а теперь я оставался один.

Никто не следовал за нами, никто не хотел разделись мою ношу и проводить отца в последний путь. Мы остановились на опушке, недалеко от Лесной стены. Под ногами у нас была жухлая трава, пахло осенью, сыростью. Я кутался в пальто, а отец — он стоял, как есть, в будничной своей рубашке, брюках, с мячом, крепко прижатым к груди, и взглядом, устремленным куда-то далеко, за деревья, к неведомой, но манящей цели. Он не дрожал — холод, казалось, обходил его стороной, холодом был он сам — человек, который вот-вот исчезнет.

Минута, и отец тронулся, одолевая последний порог. Только на расстоянии я понял, какой он маленький, как остро торчат под рубашкой его лопатки, как странно и жалко он горбится, обнимая мяч, и мне захотелось окликнуть его, вернуть, сказать: «Оставайся, ничего страшного, мало ли на свете немых, холодных, оставайся, будь со мной, тебе не нужно идти» — но он уже не принадлежал мне и с каждым шагом отдалялся все дальше, пока не ступил под еловый покров и не окутался белым туманом. Некоторое время я еще различал его силуэт — странно, но он словно бы сделался больше, он словно вырос, мой отец — таким я, наверное, видел его в детстве — высоким, сильным, защитой, горой. Наконец, исчез и силуэт. Все кончилось, и я вернулся домой.

Чувства мои были двоякими — тоска и радость, тягость и облегчение. Я рад был, что отец больше не страдает, и печалился, что он ушел навсегда; я ценил ту возможность объясниться после смерти, что дал нам Лес — и все же лучше бы он не терзал меня жестокими чудесами. Я не видел в мнимом воскресении надежды, продолжения, иного, кроме путешествия в Лес — но поди объясни это сердцу, которому одного присутствия близкого человека достаточно для того, чтобы верить — он будет всегда.

В молчании, под шорох стенных часов сел я за поминальную трапезу. Я сидел, сложив перед собою руки, и думал: где ты сейчас, помнишь ли еще меня? Это был одинокий ужин под знаком отца — я все еще чувствовал его подле себя, но как бы за неким покровом, из-за которого он по-прежнему наблюдает за мной, но уже не может ответить, подать знак.

Мир вещей — кухня, дом, город — словно осиротел, и мало-помалу сиротство его просачивалось и в меня. Вещи принадлежали мне, но я не испытывал от этого радости. Отец ушел, и сын внутри меня умер. Я стал кем-то другим — тем, кем никогда еще не был — и мне надлежало свыкнуться с этим.

Я сидел на темной кухне и чувствовал, как меня овевает ветер времени, взросления и смерти — холодный, загоняющий душу в самые дальние уголки тела.

---

18.12.2014 в 22:42

Пишет  Disk D:

"wicked witch" от wolfox
Количество светлого, дерзкого и отчаянного эскапизма в стихах этого автора иногда выходит за то количество, которое нравится мне, но и на мой вкус у нее есть очень славные вещи.

Ввечеру приходят дети,
просят: бабушка Матильда,
расскажи скорее сказку,
только чтобы пострашней!
Улыбаюсь, начинаю:
там, за лесом, жили-были...
В омуте кисельно-вязком,
при стареющей луне...

Там, за лесом, раздается
черных мельниц скрип и скрежет,
вздохи, тягостные стоны,
липких досок крытый скат.
Красный, красный свет в оконце,
словно свечка еле брезжит,
красный, красный крутит жернов
чья-то тонкая рука.

Там в реке мелькают рыбы -
с человечьими зубами,
с человечьими глазами,
как ладошки - плавники.
Раз догнали, значит, выбыл,
будешь вечно плавать с нами,
мимо кто-то проползает,
видно язвы и клыки.

Там, за лесом, дует ветер,
что острей ножа и бритвы...
Впрочем, ладно, дело к ночи,
вам уже пора домой.
Присмирев, уходят дети,
ставни накрепко закрыты,
и рассказ почти закончен,
дальше надо бы самой.

Скажут люди мне: "Матильда,
ты от старости рехнулась,
что за байкой безобразной
ты пугаешь пострелят?
Будто мало бед хватили:
господин наш граф безумен,
что ни осень - значит, казни,
копи, тюрьмы, цепь и кляп.

Господин наш граф - реален,
а за лесом, что за лесом?
нам какое, право, дело,
нам бы жить при свете дня..."
Бабка-ведьма огорчалась:
дара внучке недовесок,
неумна и неумела,
лишь бы сказки сочинять.

Что умею, как умею -
отводить беду с порога,
страх на страх менять без сдачи,
светлый дом на черный лес.
Там, за лесом, пляшут змеи,
все клубками по дорогам,
воют сосны, камни плачут,
и в грязи трехпалый след.

Пусть боятся леса, ветра,
многоглазой лысой чуди,
каждой ночью - как на плаху,
каждый сон - как плеть и клеть.
Граф пока их не увидит,
граф пока про них забудет,
а они привыкнут к страху
и научатся взрослеть.

А они - сумеют выжить...
Я плету, как сетку, сказку,
этот страх - по силам детям,
значит, сборют и другой.
Вот рассвет прокрался рыжий,
аккуратно, будто ласка,
Там, за лесом, острый ветер
режет кожу мягких гор.

Страх не знает лишь невежда,
граф, ты тоже будешь свергнут -
теми, кто привык сражаться -
каждой ночью, каждым сном.
Там, за лесом, скрип и скрежет,
мелет медленно, но верно.
Я - Матильда. Хочешь сказку?
За рекой, давным-давно...

(с) wolfox

---

Узнать, что обещает вам Третья Дорога?

---

29.07.2014 в 15:50

Пишет  Artemisia absinthium:

29.07.2014 в 19:42

Пишет  Кангэно Сёши:

25.06.2014 в 15:47

Пишет  Ильмаяр:

31.05.2011 в 23:50

Пишет  Джек-с-Фонарём:

На будущее.
Вот книга жизни - смотри скорее, работа, школа и детский сад. В четыре варежки руки греют, а в шесть - подпалины в волосах. В двенадцать снова принёс четверку, в пятнадцать гром за окном гремит, в семнадцать хоббиты, эльфы, орки, бежать, срываться, стучать дверьми. На той странице - мотало, било, бросало на остриё меча...
На этой - сохнут еще чернила. В ней нету "было", в ней есть "сейчас".
На этой - сонный июньский город, нырять, дрожать в ледяной воде, кататься в парке, мотаться в горы, быть всюду, вместе...

...и быть нигде.
Когда не пахнут степные травы, не греют мысли и блеск лучей, когда внутри - остывает, травит, когда ты словно другой, ничей, и тускло светят в дворах и кухнях все те, кто может еще светить, когда ты знаешь - всё скоро рухнет, исчезнут в дыме твои пути, когда всё счастье ушло куда-то, кусками рушится личный мир...

...Вломи себе по башке лопатой. И от меня кочергой вломи.

Дай в лоб с размаху, сойди с уступа, не клейся, словно дешёвый рис. Бывает пусто - но стисни зубы, не трусь, одумайся, соберись. Проснись с рассветом, смотри - в пожаре рисует солнце свои черты.

Мир очень старый и мудрый парень. Он видел кучу таких, как ты.

Не нужно мерить судьбу шагами, и ждать удачи ли, власти ли. Для тех, кто сдался - мир словно камень. Для тех, кто верит - он пластилин. Не прячься серой угрюмой тенью, не шли надежды в металлолом.
Твое упрямое Восхожденье стоит и ждет за любым углом.
Ты можешь ждать, сомневаться, греться, бояться, волосы теребя. Но как-то раз в беспокойном сердце проснётся кто-то сильней тебя. Потащит, грубо стащив с порога, скрутив реальность в бараний рог. Смиренным нынче - одна дорога. Таким как ты - миллион дорог.

Вот книга жизни - мелькают строчки, не видно, сколько еще страниц. Одно я знаю, пожалуй, точно - глупей нет дела: трястись за дни. Ужасно глупо - всё ждать чего-то, гадать, бояться, не спать, не жить...

...Нырять в хрусталь, в ледяную воду, где камни острые, как ножи. Бежать в автобус, занять оконце, жевать сосиски и хлеб ржаной, смотреть, как вдруг на закате солнце тебя окрасило рыжиной, гулять по Спасу, писать баллады, тихонько нежность вдыхать в слова, ловить затылком людские взгляды, и улыбаться, и танцевать. Срываться в полночь, пить хмель и солод, влюбляться чертову сотню раз...

А мир смеётся, он пьян и молод. Какое дело ему до нас.

---

26.10.2012 в 17:38

Пишет  Artemisia absinthium:

Вот возьму и снова процитирую...

24.09.2012 в 03:27

Пишет  Джек-с-Фонарём:

химеры-хранители
вместо всех фанфиков мира,
с благодарностью за всё.


в двадцать не жизнь, а сплошные схемы: куча намёток и чертежей. вот ты плетешься домой со смены - вырастешь в Джеймса, пока что Джей. куртка, наушник с плохим контактом, рваные кеды, огонь в глазах - осень на два отбивает такты и залезает к тебе в рюкзак. кончилось лето - волшебный бисер, туго сплети, сбереги навек, память ступает проворной рысью, ждёт темноты в городской траве. вроде не то чтобы зол и загнан — нервые стальные, пока щадят...

но накрывает всегда внезапно — бомбой на скверах и площадях.

мы научились различным трюкам - так, что не снилось и циркачам. стерпим уход и врага и друга, небо попрём на своих плечах. если ты сильный, пока ты молод - что тебе горе и нищета?
только когда настигает холод - Бог упаси не иметь щита. это в кино всё легко и колко - помощь друзей, волшебство, гроза... здесь на окне ледяная корка, и у метели твои глаза. если бесцветно, темно и страшно, выход не виден и за версту...

...те, кто однажды вступил на стражу, будут стоять на своем посту.

***
старый трамвай тормозит со стоном, ярко искрятся во тьме рога. сумку хватай и беги из дома, кто будет вправе тебя ругать? мысли по ветру - легко и быстро, будто вовек не прибавят лет... значит, шли к чёрту своих Магистров, быстро садись и бери билет. небо - чужое, свои кумиры, кружит волшебной каймою стих... даже пусть где-то ты центр Мира - сможет ли это тебя спасти? в Ехо дела не бывают плохи, беды - нестрашные мотыльки. вот мне пятнадцать, и я в лоохи - кто еще помнит меня таким? гибель моя обитает в птице, жизнь обращается к нам на "вы" - эй, а не хочешь ли прокатиться вниз по мерцающим мостовым? орден за Орден, и брат за брата, только звенит в глубине струна - мысль о том, что пора обратно - и есть твоя Тёмная Сторона. мантию снять, и стянуть корону, скабой завесить дверной глазок; бросить монетку на дно Хурона, чтобы приснился еще разок.
в мире другом зацветает вереск, как не тасуй - наверху валет. где бы ты ни был, я здесь надеюсь, что ты умеешь вставать на след.

поезд летит, заедают дверцы, в Лондоне холодно в ноябре. если еще не разбито сердце, так ли уж важно, кто здесь храбрей? гул заголовков — "волна террора", "происки Лорда", "борьба за трон"...только какая судьба, авроры, если семнадцать, и ты влюблен? хитрость, мозги, доброта, отвага, страшно ли, мальчик? ничуть, ничуть...можно не быть с гриффиндорским флагом, чтобы сражаться плечом к плечу. старая песня, тебе не знать ли: дружба - и воин, и проводник; самого сильного из заклятий нет ни в одной из запретных книг. палочка, клетка, за плечи лямка, чуточку пороха брось в камин - глупо всю жизнь ждать письма из замка, нужно садиться писать самим. здесь не заклятья - скорей патроны, маггловский кодекс, извечный рок... где-то вдали стережёт Патронус зыбкие грани твоих миров. старые сны накрывают шалью, чьи-то глаза сберегут от пуль — я замышляю одну лишь шалость, карта, скорей, укажи мне путь.

раз уж пришёл - никуда не деться, строчки на стенах укажут путь. волчья тропа охраняет детство - значит, мы справимся как-нибудь. струйка из крана - заместо речки, зубы порою острей меча; ночь старых Сказок продлится вечно - или пока не решишь смолчать. кто выделяется - тот опасен, лучше не знать ни о чём лихом... но почему в надоевшем классе пахнет корою и влажным мхом? но почему всё сильнее знаки, руки - прозрачнее и светлей? странные песни поёт Табаки, древние травы бурлят в котле, пальцы Седого скользят небрежно, вяжет холщовый мешок тесьма... если сумеешь найти надежду, то соберёшь её в талисман. но почему всё сильнее знаки, ветер за окнами сер и тих; все коридоры ведут к Изнанке - хватит ли духа туда пойти? пусть нелегко и пусты пороги, истина, вообщем, совсем проста - здесь ты становишься тем в итоге, кем ты нашёл в себе силы стать.
строчки из книги - тоска, потеха, пусть тебе скажут, мол, что на том?...
Дом никогда не бросает тех, кто взял, и однажды поверил в Дом.

***
знаю, ты скажешь - «всего лишь книги», я не дурак, отдаю отчет. будут любимых родные лики, будет опорой в беде плечо. будет несметная сотня плюсов, что в своё время пришлёт судьба; полную цену своих иллюзий я отложил в кладовые лба. знаю, что скоро добью все цели, смело решится любой вопрос...

ну а пока - кружит домик Элли, трубку в дыму набивает Холмс. чай наливает, смеясь, Алиса, Хаку летит - за верстой верста, тихо шагают за дудкой крысы, робко подходит к звезде Тристан, Мортимер вслух оживляет строчки - эй, Сажерук, вот и твой черед!... Бильбо сбегает от эльфов в бочке, Герда бежит через колкий лёд. в детстве бежать при любой погоде с книжкой во двор - и пойди найди...
вот вспоминаешь, и так выходит - ты никогда не бывал один.


путь до окраин довольно долог; Джей задремал, опустив лицо.
войско выходит из книжных полок и окружает его кольцом.

---

Черезъ часъ остынетъ шпага въ рукѣ...

Буря, градъ ледяной!
Какъ земля терпитъ климатъ сей?
Но, рогожей на ней расписной -
Градъ на перепутьѣ стезей.

А надъ градомъ - Фата Моргана,
Обрамляетъ боговъ чертогъ.
А надъ градомъ златая пыль,
Устилающая порогъ,
И вздымаютъ ея
Копыта коней Геліóса…

Съ Рождества Христова - вражда,
Удѣлъ безусыхъ пылкихъ юнцовъ,
Возлагающихъ безъ стыда
Всё живое на чаши вѣсовъ.

Юшка подобна рѣкѣ…
Черезъ часъ остынетъ шпага въ рукѣ,
И цвѣты укроютъ смертный альковъ,
И вся зелень заповѣдныхъ луговъ,
И потопчутъ ея
Копыта коней Геліóса…

Да намъ ве́домъ сей извѣчный канонъ:
Что Фортуной пуще цѣнимъ,
Кто живетъ по завѣтамъ инымъ,
Кто во цвѣтѣ лѣтъ угаснетъ засимъ.

Онъ запамятовалъ свѣтскій этикетъ,
Не пріемлетъ титуловъ и фанфаръ,
Онъ дотронетъ небесную твердь
За предѣлами морфеевыхъ чаръ
И низвергнется ницъ
Подъ копыта коней Геліóса… (с) Неведомо чье

---

Тест

... Оральный

Орал очень интересуется другими людьми, легко завязывает с ними отношения и настраивается на их потребности. Ему можно доверять, и с ним легко разговаривать на самые различные темы. Это очень нежные и умеющие любить люди. Они легко выражают свои чувства, за исключением гнева, поэтому, если говорить об эмоциональной жизни, у них есть чему поучиться.

Пройти тест

---

09.09.2012 в 17:09

Пишет  Эгмонт:

Город С.
Это не страшный рассказ даже, а что-то около. Взято отсюда.

В городе С. туманы и пепельно-черное небо, а к светофору прикручен маяк, который вращается каждую ночь, и белым прозрачным светом перечеркивает улицы. Другого цвета, кроме красного, у светофоров города С. нет, и улиц в нем всего три - две самых больших, и та, на которой ты живешь. Все остальные тонут в чернильной тьме, и если шагнуть в один из этих чужих переулков, там не найти ничего, кроме серого недостроя, медведем ворочающегося в темноте. Центральные улицы вдвое шире себя дневных, и по ночам на них слишком много людей, из тех, что ловят за рукава, смеются и стараются заговорить. Центральные улицы замыкают каменные арки, похожие на львиные лапы.
Здесь, в городе С., квартиры разрастаются до дворцов, вот только стены там серые, мокрые и от них пахнет неприкаянностью и нищетой, хоть деньги и не нужны, все, что тебе захочется, ты получишь и так. В городе С. можно всю ночь бегать в поисках аптеки, университета, своего дома. Тебе будет казаться, что ты прошел невозможно много, но ты идешь по центральным улицам, и ты все еще здесь.
Здесь, в городе С., воют сирены и объявляют тревогу, на которую никто не обращает внимания.
В городе С. автобусы ходят только на окраину, там, где земля сырая и растет беловато-зеленый мох. Машин здесь нет никогда, разве что проносятся где-то вдали, по мертвым улицам, старые черно-белые заляпанные грязью тойоты. Трамвайные рельсы врастают в землю, в камень, в могильные плиты - здесь дороги мощеные, а асфальта нет вовсе.
Дня здесь не бывает. Раннее утро, сумерки, ночь - солнца здесь не увидеть. И даже в те ночи, когда тумана нет, а небо темно-синей глыбой нависает над этими улицами, даже в те ночи, когда люди празднуют что-то и звонко хрустит красно-синяя подарочная бумага, здесь невозможно страшно. Что-то надвигается в эти центральные улицы, что-то, что уже уничтожило все остальные, и свело с ума жителей.
Не будет здесь и осени, лета или зимы - только весна, та самая, с проплешинами в грязном снегу, с всплывающими из-подо льда трупами, с тонким жалобным бряцаньем гитары между черными стволами деревьев, с ногами, свешенными из пустых квартир с оборвавшимися балконами.
Здесь, в городе С., легко повстречать мертвых, а еще легче - никогда не живших. Вот - панк Андрей, с гитарой и гривой черных волос, в которого мы были влюблены с подругами, вечно юный, в вечные свои девятнадцать. Я не знаю, жив ли он теперь, но если и жив, то тот - сумасшедший, с пирсингом, с Эпидемией, играющий нам на лестнице - остался в никогде. Вот - девушка в белой мужской рубашке, та самая, что приснилась тебе под утро, когда тебе было интересно, правда ли ты лесбиянка, смотри, как она смеется, запрокидывая голову назад, ох, вот бы поцеловала... вот - рыжевато-русые волосы и узкая рука с кольцами чужого мужчины, одного из тех, что навсегда остаются среди мужчин твоей мечты. Каждое его прикосновение - мед и яд, и ты умрешь от счастья, когда он коснется твоих волос - и дай тебе боже проснуться, пока он не успел поцеловать тебя.
И не дай тебе боже прийти домой, туда, где горит свет, и тебя ждут. Быть может, придя, ты не узнаешь родных. А быть может, за тобой туда придут другие.
Город С. сладок и ласков, и сулит дать тебе все, что захочешь. Ты же любишь ночные кошмары, от которых потом безумно колотится сердце и по-настоящему чувствуется, что живешь. Ты же любила Андрея. Ты же любила стройки, и конфеты, и смех в темноте ночного переулка. Ты же всегда хотела иметь большую комнату, свою комнату. Возьми это все, бери, бери. Только помни - оно будет твоим лишь тогда, когда ты перережешь вены в пропахшем мочой школьном туалете, и кровь твоя будет чернее земли весной. Только тогда, когда тебя убьет твой прекрасный король, и у тебя над лицом в темно-синем небе будет вращаться прожектор маяка. Только тогда, когда ты сорвешься с верхней площадки недостроя - твоя кровь будет красива на сером бетоне.
Ты получишь все. Приходи.
Город С. снится под утро ночным кошмаром, ночной сказкой, любовью, от которой не хочется жить, страхом, которого нельзя бояться. Город С. - пир во всемя чумы, смех в летящей в кювет машине.

---

Ты мой кукусик (с)

03.02.2014 в 00:21

Пишет  Mademoiselle_Irdes:

Я не могла не!

Пишет  Dark Mousy:

Прекрасное с ВТФ))))

Привет, мы команда WTF Fans and fanfiction, а это наша "Книга про фандом".

Надеемся, она вам понравится. Во всяком случае, мы нежно хрюкали, пока ее делали))

Осторожно, ТРАФФИК!

Фидбэк и трололо можно слить сюда, мы жмем F5.

---

Аннабель. Из старого, потому - пафосно

Она не была. Ты не помнишь, забыл,
носитель своей бесполезной судьбы,
она же сама уходила не быть...
но память небывшее длит.
а все, с кем ее приходилось делить,
ее звали Аннабель Ли.

Витражным стеклом застывала вода,
она говорила: -Теперь навсегда,
Недолго осталось... -
позволит прочесть, только в руки не даст
письмо на двенадцати тонких листах.
ее звали Аннабель, как и тогда.
Она улыбалась.

Шурша рукавами над трупами книг,
она говорила: -Вот эту возьми,
Осталась.

Она не жила. И взахлеб берегла
остатки тепла, неживого тепла,
последнее платье на тряпки рвала,
вот так...
боязнь сквозняков как пикантный пустяк,
изящный и милый такой пустячок.
Она улыбается, дернув плечом.
Улыбка-плевок.

И вы захлебнетесь изящной игрой,
фалернским
и левиафаньей икрой,
и за руку Аннабель тащит сквозь строй
своих двойников, разодетых пестро,
и падает, падает с криком...
а завтра проснетесь в постели одной
под тяжестью общего ига.

Но это потом. А теперь - посмотри,
свеча догорела, чадят фонари,
она улыбается и говорит:
-Ты тоже гори.
Светает. А утром мы будем мертвы.
Из книги потянется стебель травы,
сквозь треснувший мрамор стола...

осталась зола,
жженый волос и кости.
осиновый колышек. гвозди.
письмо на двенадцати тонких листах...

...а ты обернулся, дышать перестав:
на бюсте Паллады, чиста и пуста,
нахохлилась гостья.

---

Страницы истории ;-)

Руси-матушки ключик сломлен пополам,
славный идол Перунов совсем иссох,
и поделился на тлен, да на пенья волхвов.
А крещенье всё идёт и идёт, як надобно.
И весь срам обратился в белый лёд,

и всё идёт, як надобно!

Моя буйна головушка желала на покой,
Дал себе зарок я верный, что на сечу нейду.
Но на дубинушке моей - дуб и громова стрела,
зело Перуну, да любы, дуб и громова стрела!
Лиховатый светильник всё качается,

и всё идёт, як надобно!

А моею голубкой потчивали печенег,
Придавили ей перси кристианским крестом,
да боярскою волей искромсали ей плоть,
Так принесите ж её жертвою под идолы!

И всё идёт, як надобно!

Один лишь царственный Рюрик - вот славен был вождь!
А остальные, другие - что конский навоз,
а все другие - басурмане, гады, змеи, не славяне!
Над родимою землицей окаянный снег шёл.

Купил лубок про заграницу, не по-божески всё,
там царит амператор, и, зело не как у нас.
Верую - огонь Перунов их накажет,

И всё пойдёт, як надобно!

А без права крепостного всё будет - чудо как!
Времена те скоры, надо лишь погодить,
Там не будет барина, всё будет всласть,
Там по воле Перуновой настанет благодать!

Как-то в ночь раскрыл я очи и понял,
Всё идёт, як надобно! (с)